“Я одна из тех, кто сдался… и слава богу”. История о булимии

bule

Первая часть рассказа Арнери была посвящена ее опыту анорексии. Во второй речь пойдет о периоде булимии. Пожалуйста, не читай, если тема болезни и самоповреждения для тебя является травмирующей.

Жизнь в голодном тумане

Итак, я весила 56 кг, и мое здоровье начало конкретно сдавать. Головокружения и обмороки стали началом булимии. Три месяца, не меньше, у меня не было ни дня без обморока. Иногда их бывало по нескольку штук в день.

Головокружение — тошнота, подкатывающая к горлу, нарастающий шум в ушах, который переходит в треск, и марево перед глазами. Нечто типа густого белого тумана со всех сторон окружает меня и заслоняет все, что я вижу. Если перевести взгляд на какой-то конкретный предмет — он виден довольно отчетливо, но его контуры мигают, как на экране телевизора, снятом на видеокамеру, а цвета переливаются.

Если дальше белого тумана дело не идет, то повезло, сейчас отпустит. Надо просто сесть или лечь, ну или уцепиться за что-нибудь посильнее, пытаться дышать ровно и глубоко. Постепенно туман рассеивается, оглушительный треск в ушах стихает, а тошнота отступает, насколько она может отступить — в тот период она всегда была в какой-то степени со мной. Руки, ноги, иногда нижняя челюсть расслабляются и трясутся, кажется, что они — желе или холодный дрожащий кисель. Значит, почти все.

Поначалу такое состояние приходило ко мне только после вечерней тренировки и контрастного душа. Я не боялась: мне не верилось, что я могу совсем потерять контроль над своим телом, могу упасть в обморок. Просто не верилось. Это было что-то из другой вселенной. Я пережидала. Я гордилась собой: вот, мол, это была настоящая тренировка, я молодец.

Я была убеждена, что эффективная тренировка, вообще эффективная физкультура — это когда чувствуешь себя почти пустой, и все болит. Если не плохо, считай, и не тренировалась.

Потом головокружения участились. Стоило мне сесть или встать, как они были тут как тут. Однажды утром я встала с постели, и белый туман не рассеялся — наоборот, сгустился еще больше. Где-то перед глазами, но как бы и внутри них тоже поплыли черные пятна с электрическим зеленым контуром. Я не могла сфокусировать взгляд на них. Я не могла ничего сделать. Почувствовала, как закатываются глаза, не смогла вдохнуть — на грудь как будто легла неподъемная тяжесть. Пятна разрослись, и я погрузилась в темноту. Я впервые за годы упала в обморок.

Последующие обмороки я тоже отлично осознавала. Порой уход в них был молниеносным, порой медленным, когда туман перед глазами то рассеивался, то сгущался опять; однако я всегда успевала подумать: вот, обморок. Меня это не пугало, не знаю, почему. Это казалось нормальным. Девочки из моих про-ана групп сочувствовали, но не сильно — это и правда было нормой.

Первый обморок в метро шел ко мне долго, тошнота то усиливалась, то отступала. Я стояла перед дверьми вагона и надеялась доехать до станции, выйти и сесть на лавку. Но упала прямо в открывающиеся двери. Пришла в себя, когда какой-то мужчина буквально тащил меня по платформе. Я тут же высвободилась, почти не чувствуя ног и рук, опираясь на мужчину, дошла до лавки. Мужчина спросил, не надо ли мне воды. Я сказала, что нет. Мужчина куда-то исчез, а я сидела, согнувшись над своей сумкой.

У меня впервые возникла мысль, что что-то не так. Я чувствовала себя ужасно слабой после обмороков, все было чужим — мои руки казались руками куклы, свое дыхание звучало будто издалека, прикосновения доходили с опозданием: я тыкала пальцем в свое бедро или живот, но чувствовала это только спустя пару мгновений. И эта слабость все усиливалась с каждым днем, и все дольше я приходила в себя. Это все было и раньше, но тут до меня дошло: я теряю контроль над собой. Я могу потерять сознание где угодно.

Это был очень важный момент: весь период анорексии я чувствовала себя неуязвимой, сильной, ни в ком не нуждающейся. Это чувство пошатнулось после того первого обморока в метро. Правда, я прогнала от себя мысль о своей слабости.

Первая рвота

bule8Приблизительно в это время я впервые вызвала у себя рвоту после еды. Это было в кафе, мы с подругой отмечали ее день рождения, и я съела кусок торта «Прага». Мне было и тяжело физически (я отвыкла от сладкого), и плохо морально, царапать себе руки было на людях нельзя. Надо было улыбаться и вести себя как всегда.

До того я читала истории своих про-ана подруг, которые вызывали рвоту после еды, и обещала себе так не делать. Здоровье булимичек рушилось дикими темпами. Портились зубы и воспалялись десны, постоянно были рези в желудке. Ведь сначала его наполняли до отказа, а потом извлекали все обратно, порой по многу раз за день. Булимички ранили язык и слизистую рта ногтями. Рвотные массы попадали в нос и вызывали воспаление. Лицо отекало. Горло у многих было постоянно воспалено (представьте себе, что у вас вечная ангина). Сосуды в глазах лопались. Мне это все было очень неприятно, вызывало брезгливость, — но все это, кроме гайморита, я таки попробовала на себе.

Я решила: один раз. С этого все и начинается — обещаешь себе, что это единичный случай, а потом втягиваешься. Я пошла в туалет, склонилась над унитазом и несколько раз нажала на корень языка. У меня получилось. Я не могла поверить, что меня, действительно, вырвало по собственному желанию — черт, ну не может же это быть так легко. И не так уж противно.

bule2Я понимала, что зашла куда-то далеко, однако факт есть факт — проблема была решена, торт оказался снаружи. Я чувствовала себя лучше и физически и морально: ура, новая степень свободы. Я нашла стоп-кран. Если вдруг я съем что-то недозволенное, можно же просто избавиться от этого! Главное не злоупотреблять. Ко мне вернулось спокойствие и самоуверенность, я вышла из кабинки, прополоскала рот водой, посмотрела на себя в зеркало — я была красива, даже глаза как будто стали ярче, — и вернулась к подруге и чашке пустого кофе.

Начинается все вполне невинно, а кончается кошмаром, если вообще кончается.

Стоило мне допустить мысль, что у меня есть обходной путь, как я натурально сорвалась с цепи. Хотя, наверное, поначалу это было не очень заметно со стороны. Выглядело так, будто я, наконец, начала есть человеческие порции человеческой еды хотя бы вечерами.

Зажор у каждой свой, иногда это означает одно пирожное или пакетик соленых орехов, а иногда — трехлитровую кастрюлю супа с батоном хлеба. В самом начале булимии я была ближе к первому. Но повторюсь: у меня была крыша не на месте. Я не могла оценить, сколько объективно съела. Пятьдесят граммов орехов для меня были невероятной порцией. Я пробовала считать калории и пугалась — цифры казались огромными. Но удержаться я не могла.

Мысль о возможности все отмотать назад, — пусть и «неприемлимым» способом, — постоянно маячила где-то на границе сознания. Я не формулировала ее, но она была как бы той последней соринкой, которая переворачивала хрупкое равновесие моего самоконтроля.

Волчий голод

bule6Булимия дословно переводится «волчий голод». И да, голод, когда я хоть на каплю дала себе его почувствовать, просто подчинял меня себе. Я не могла остановиться, пока не съедала все.

Сначала это было «все, что в упаковке». Потом «все, что в холодильнике». Потом «все, что доступно». Еще потом — все, на что хватит времени.

За считанные недели приступы стали частью моей жизни. Я не готовилась к ним, как некоторые булимички — не покупала дополнительной еды, не выбирала день или время. Так бывает, некоторые даже готовят себе много сложных блюд. У меня же приступы были спонтанными, зачастую вместо тренировок по вечерам.

Я садилась на велотренажер, начинала крутить педали и вдруг понимала: сегодня не могу. Лучше что-то съем. Голод начинал подсасывать под ложечкой, мне казалось, что мой пищевод растворяется от желудочного сока, и все было решено. Как сейчас я понимаю, во мне тогда мелькал протест против неприятного дела, которым меня заставляла заниматься Ана. Я слезала с тренажера и делала себе бутерброд, или съедала пару бананов, или просто хлеб. Я не чувствовала вкуса. Мне было в целом все равно, что есть, и ела я очень быстро, не жуя. Однажды это вообще была пачка сливочного масла.

Через пару недель я уже не могла остановиться на одной порции еды. Пока не кончались булочки в пакете или кастрюля супа, в моей голове не было никаких мыслей, никакой рефлексии. Я думаю, это похоже на психоз: сознание сужено до игольного ушка, одна цель — как можно быстрее запихнуть в себя всю еду, иначе я страшно обижалась и злилась на что-то, а желудок вел себя так, будто я не ела неделю. Во время заглатывания слонов мне было сносно. Возникало чувство заполнения какой-то огромной дыры в душе, и незаметно мелькала жалость к себе — то, чего я не чувствовала долго-долго.

В конце приступа наступала расплата — стоило еде закончиться, как ненависть и отвращение к себе захлестывали меня. Ана моя была рядом, и ей мои зажоры очень не нравились. Я страшно унижала себя ее словами. Я смотрела вниз и видела выпирающий живот. Пальцы были липкими, посуда грязной, мне было физически плохо — я уже отвыкла от таких порций, да и кому будет хорошо после трех литров супа?

Морально же было вообще невыносимо. Я настолько ненавидела себя в эти моменты, что впивалась ногтями в скулы и царапала шею. Я редко это делала: руки царапать не так больно. Горячая боль от царапин приносила облегчение и как бы проясняла ум: надо просто избавиться от съеденного, и все будет о’кей. Все еще можно отмотать назад.

Так я и поступала.

Правила булимии

bule5Использовать лучше раковину при включенной воде, потому что так не слышно звуков рвоты и все будет чисто. Но меня сочетание рвоты и раковины отталкивало. Я делала это в туалете. У меня получалось почти бесшумно, да и зажоры у меня случались, когда все в квартире уже спали. Поднять сиденье и вперед. Пара минут, головокружение, и я свободна.

Два пальца на корень языка — самый простой метод вызвать рвоту. Но невозможно сделать это мягко, когда только что расцарапывала себе лицо. Я впивалась в корень языка и горло ногтями и очень боялась, что желудочная кислота в сочетании с этими повреждениями вызовет язвы. Так что скоро, может, через месяц регулярных приступов я стала разводить соль в стакане. Стоит это глотнуть, как сразу выворачивает наизнанку. Я готовила раствор заранее перед зажорами — я уже не обманывала себя, что остановлюсь.

Сам процесс отвратителен. Особенно мерзко приближать лицо к унитазу. Это казалось таким унизительным! Особенно для меня, той, которая столько времени держала себя в руках и сбросила так много веса. Но Ана во мне была уверена в том, что все правильно. Сорвалась — получи, знай свое место и слушайся.

После приступов, когда я едва в сознании сидела на кафельном полу и дрожала всем телом от холода и звенящей пустоты в голове, издевательское ликование Аны вызывало во мне протест. Впервые я стала понимать, что у меня есть свое мнение о происходящем, и мне не нравится играть по правилам Аны. Я вообще ненавижу, когда меня контролируют, а она только это и делала. Я, слабая, чувствующая себя куском дерьма, злилась. Не знаю, на что. На анорексию, на саму себя. Во мне просыпался протест: никто не смеет мне указывать, унижать меня и говорить, что так мне и надо. Никто не смеет наказывать меня. Протест тут же умирал, но он был.

Началась булимия с пары срывов в неделю и достигла пика к середине сентября. Тогда зажоры были каждый вечер. Я писала своим, просила помощи; мне советовали полный голод, чтобы не соблазняться. Я пробовала, но тут же срывалась. Однако общение в про-ана группах теряло для меня искру. Я понимала, что со мной что-то не то, и, не признаваясь себе, я хотела выбраться. Обратно в анорексию или еще куда-то, лишь бы не было этого больного горла, разрушающейся эмали на зубах, опухшего лица и резей в животе. Лишь бы уйти от этих унизительных скотских зажоров, когда ешь все, что не приколочено. Лишь бы не блевать.

Я устала ненавидеть себя, устала от обмороков — я по-прежнему теряла сознание и однажды даже упала вниз с эскалатора метро. После того случая я научилась садиться на пол сразу же, как начинает кружиться голова.

Людям не все равно

bule1С обмороками связано еще одно потрясение, толкнувшее меня из ED. Люди помогали мне.

Мне было плевать на них, но им, как оказалось, не было плевать на меня. Женщины, мужчины и парочки останавливались и спрашивали, не нужна ли мне помощь, уступали места в транспорте, давали воду и открывали мне нашатырный спирт, пузырек которого я стала возить с собой в кармане.

Однажды я ехала из института домой, покачнулась около пешеходного перехода и села на бордюр. Миниатюрные девичьи руки сунули мне под нос открытую бутылку воды, и я отхлебнула, обхватив бутылку прямо поверх рук. Вода была ледяная, а руки мягкие и теплые. Мне вдруг на секунду стало по-доброму жалко себя: «Что же я творю, а».

Я подняла глаза — передо мной расплывалась в молочном тумане кудрявая девушка. Ее звали Маша, и она поехала со мной до моего дома на метро, держа меня под локоть. Я не помню, как мы распрощались у подъезда, и поблагодарила ли я Машу. Отходняки от головокружений у меня становились все тяжелее, я все дольше ничего не соображала после них.

Бодипозитив

Как я вышла на группу о бодипозитиве вконтакте — не знаю. Мне кажется, пришла из какой-то модной группы, посвященной ретро. Я зачиталась. Толстые женщины, женщины с ампутированными конечностями, с волосатыми телами, с родимыми пятнами — фотографии и рисунки, которые открывали для меня совсем иной мир красоты и силы.

В моем сознании все хорошее было неразрывно связано с худобой. Я просматривала бодипозитивные группы часами, не понимая, но и не отрываясь. Почему эта очень некрасивая женщина — в красивом белье? Почему женщина с большим мягким животом позирует на камеру, не скрывая живот? Прыщи крупным планом? Рядом с цветами? Какой странный язык красоты, какая чудная символьная система. Я пыталась понять.

Это было красиво. Люди, снимающие такие фотографии и позирующие для них, считали это красивым и достойным восхищения. Но… Ведь это так похоже на меня! На мои прыщи и складки. Значит, я — красивая? Но где же предел красоте? Что уродливо для чудачек, восхваляющих волосы подмышками и жиры? Каковы правила их игры?

Для них не было уродливого. Они не стыдили за внешность. Мало того, они давали мне то же, что и про-ана группы: поддержку выбора. Мое тело — мое дело. Я могу делать все, что я хочу, и никто не имеет права меня осуждать. Мне очень нравился лозунг в шапке паблика: «Вы прекрасны». Вот так вот просто, не видя меня, не оценивая — прекрасны. Это было потрясающе ново и необходимо мне.

Мы прекрасны.

В октябре я почти не сидела в группах про-ана. Окончательно ушла я оттуда, когда нашла в себе силы рассказать о происходящем своему бойфренду. Он спросил, нужна ли мне помощь. Я сказала, что вроде нет, но пусть он скажет, будет ли он меня любить, если я располнею? Он сказал, что это очень странный вопрос. Он будет меня любить любой. Я подумала: я тоже буду любить себя любой. Хотя бы попробую. И попрощалась в самой большой и закрытой про-ана группе: «Мне больше не нужно худеть, чтобы любить себя». Тусовка ответила мне, что это, конечно, мой выбор, но невозможно любить толстых. Я не стала спорить.

В это же время моя близкая подруга, тоже анорексичка, попала в больницу. Она сидела на мочегонных, и у нее отказали почки. Она прислала мне селфи: худая левая рука утыкана иголками и покрыта пятнами зеленки, сквозь щеки просвечивают очертания зубов, под глазами огромные синяки, в носу пластырем закреплен зонд: «Я в больничке, все норм».

Я обнаружила это селфи после обморока в туалете, которым закончилась очередная рвота. Нашла себя на кафельном полу, голова болела — видимо, я ударилась. Я едва доползла до кровати, сфокусировала взгляд на ее фотографии и вдруг разрыдалась.

Во мне как будто что-то взорвалось. Как мне было больно — словами не передать. Никогда в жизни я не чувствовала такой жалости и любви к кому-то — к подруге, к себе, ко всем нам, несчастным и замученным. Какая разница, кто виноват. Какая разница, что красиво. То, что мы делаем с собой — ужасно, жестоко и неправильно. Какие бы не были, мы живые люди, и с нами так нельзя. Ана врет. Мы все заслуживаем любви.

Мы прекрасны

bule7Сколько я тогда в голос плакала в подушку — не знаю. Потом уснула и на следующее утро прогуляла институт. Меня охватывали приступы этой душевной боли, слабости, бессилия и доброты — я начинала плакать, и из меня со слезами выходили моя жесткость и пренебрежение. Не только анорексичные — я всю жизнь была очень равнодушна, соревновательна и склонна к контролю, и это все теперь ломалось во мне. Я сама ломалась изнутри. В этот день у меня не было зажора. Я много спала и почти не ела, только почему-то варила себе какао чашку за чашкой. Это мой символ тепла, заботы, что-то, сделанное лично для себя. Важно было, что какао вареное, а не разведенное — почему-то тот факт, что в пищу вложено старание, делает ее ценной.

Потом зажоры продолжались, но становились как бы мягче. Я ела не так быстро, царапала себя на так отчаянно, и меньше ненавидела себя за то, что избавляют от еды. Я продолжала, но теперь у меня возникали сомнения: я думала над унитазом, а точно ли мне это надо. Ана меня подчиняла себе, но у меня появилась мысль: я проигрываю битву, но не войну. Я была уверена, что к голодовкам точно не вернусь. Чем больше я проникалась жалостью к себе, тем реже становились зажоры — пять раз в неделю, четыре, три. 20 ноября я впервые смогла остановить себя в процессе.

Я бросила тренировки вообще и бросила взвешиваться. Не запретила себе, но перестала. Стала учиться есть обычные человеческие порции — иногда уговаривала себя съесть вот этот бутерброд с кофе, а не размышлять над ним. Вечерами приходила домой, варила себе какао, закрывала дверь в комнату, заворачивалась в одеяло и читала бодипозитивные группы.

Вдруг я поняла, что стала себе как бы матерью или старшей сестрой: люблю, жалею, не сужу, терплю и поддерживаю. Бодипозитив дал мне такую модель поведения, а тот первый приступ жалости к подруге — силы ее воплощать.

Я перестала понимать, зачем я стараюсь быть красивой, ведь мое тело куда больше, чем внешность. Я причиняю неудобство своему телу, я, получается, готова была умереть ради чего? Ради такой малости — худобы.

Особенно меня раздражали волосы — они доросли до середины спины, я красила их хной, и он были ужасно сухими, выпадали, сбивались в клубки, которые было больно расчесывать. Корни волос болели. Стоило мне немного прийти в себя, я поняла, как волосы меня раздражают. Я стала задумываться о стрижке. Плюс я почти перестала пользоваться косметикой, но по привычке все еще пыталась уложить волосы покрасивее — это теперь мне казалось чем-то… Лицемерным. Я хотела увидеть себя-настоящую. Мне стало дико интересно, какова я без украшательств, без подбора «идущего» и «не идущего». Мне стало стыдно перед собой, что я так плохо с собой обращалась. Захотелось посмотреть себе в глаза.

bule4Зажоры сократились до одного в неделю, обычно по понедельникам. И — поразительно — стали отступать обмороки. Голова кружилась постоянно, и до сих пор кружится очень часто, но обмороки быстро стали значительно более редкими. Я не помню тот день, когда у меня они прекратились. Это случилось быстро, к Новому году их уже не было.

В начале декабря произошла очередная тяжелая ссора с матерью. На следующий день я пошла в парикмахерскую и внезапно выбрила себе висок. Получилось некрасиво, но тактильно миллиметровые волосы были очень приятны. Я пришла домой и потребовала от матери побрить меня под машинку.

Мать опешила. Она много раз говорила, что лучше бы мне постричься, но она не ожидала от меня такой радикальности. Я была весела каким-то злым весельем: я так решила, я хочу, давай, брей, тебе трудно, что ли, ты же сама говорила, что эти патлы везде лезут. Я говорила, и во мне просыпалась поразительная сила, равная силе анорексии или даже большая, но иная: веселая, куражная. Сила авантюры, сила узнавания нового. Наконец-то я была настоящей. Я хотела срезать волосы и добраться до себя. Я добавила: если ты не поможешь мне, я побреюсь сама. Немыслимо — поставить матери ультиматум! Мать тут же согласилась меня побрить.

Косу я отрезала своими руками. Потрясающее чувство — как будто отрезаешь часть тела, палец, например, но не больно. Скрип ножниц в волосах несказанно меня радовал. Коса трудно поддавалась, волосы были жесткими. Когда я взяла ее в руки, то поразилась ее тонкости — я-то думала, у меня густые волосы. Впрочем, это было не важно.

После бритья я приняла душ и подошла к зеркалу. Мать уже ушла спать — шел первый час ночи. Я смотрела на себя. Красивая, стройная, царапины на груди. Абсолютно чужое, незнакомое лицо: удивительно высокие скулы и прозрачные горящие глаза с сеткой лопнувших сосудов. Армейская стрижка золотится в свете лампы. Так странно — другая я. Меня поразила мысль: я себя не знаю. Совсем не знаю. Первый раз вижу.

Со следующего дня я стала одеваться в мешковатую одежду. У меня было черное платье-свитер, какие-то толстовки. Я больше не красилась, но нравилась себе в зеркале — в основном, своей необычностью и непонятностью самой себе.

Зажоры стали редки. Один случился перед Новым Годом, другой — через тройку неделю после него, в сессию. Следующий — уже через месяц, потом промежутки увеличились еще больше. Я вызывала рвоту, но это теперь воспринималось как тягостная привычка, ненужный паттерн поведения, от которой давно пора избавиться. Ана подавала голос во время зажоров, а я злилась на нее — никто не имеет права меня обижать. Даже я сама. У меня появилась характерная улыбка во все зубы — оскал на Ану: отвали, я не боюсь тебя, и я не буду тебя слушаться.

Я выбрала себя

bule3

Стало очевидно, что я выкарабкиваюсь. Последний (я надеюсь) приступ со мной случился уже на другой квартире, во время сдачи госов и диплома в прошлом году. Я удержалась от рвоты. Просто съела все, что в холодильнике и сутки промучилась животом. Булимия отступила.

Я набрала вес, но на весы впервые встала меньше года назад. Сейчас во мне около 65 кг, и у меня ровно никаких эмоций по этому поводу. Я нравлюсь себе в зеркале.

Когда я думаю, что меня спасло, на ум приходят только жалость и крайняя зависимость от своего тела. Наверное, тот мой первый приступ жалости и сочувствия к подруге был каким-то гормональным взрывом — ничем другим я объяснить его не могу. Я остро почувствовала, что я — это мое тело. Это так, это всегда было так и это навсегда. Убивая его, я убиваю себя, а я не хочу умирать.

Передо мной встал выбор: с одной стороны — иллюзия контроля, общественное мнение, красота, уверенность в себе; с другой стороны — я сама, мой телесный комфорт. Я выбрала второе.

Мне кажется, булимия моя в своей основе была протестом против себя самой — контролирующей и жесткой. Это была телесность, животная потребность в пище, прорывающаяся сквозь диктатуру разума и контроля. Еда утешает. Это один из немногих способов утешиться и проявить к себе любовь, доступных в любой ситуации. Я лишила себя этой поддержки надолго, и однажды просто не выдержала — сломалась. Стала утешать себя бесконтрольно, а потом очищаться и унижать себя дальше, не давая себе переварить свое утешение. Пусть его было слишком много, но если бы я не вызывала рвоту, я бы справилась куда быстрее.

В булимии жить очень тяжело, куда тяжелее, чем в анорексии. Анорексия дает всемогущество, булимия его отнимает. Она явно показала мне, насколько конечны мои силы.

Боишься поправиться? Жир вызывает панику? Не нуждаешься в пище? Хочешь контролировать себя? Ну, так окунись в свой персональный ад, где никакого контроля нет, а ты руками ешь масло из пачки, блюешь, падаешь в обмороки и плачешь у унитаза.

Это хорошая иллюстрация слабости того, что люди называют волей, и встреча со своей телесностью — какой бы она не была. В этом всем, как ни абсурдно, заключена огромная сила и поддержка — если находятся идеи, помогающие ей воспользоваться. С этой поддержкой мне удалось вылезти из нервной анорексии.

Если бы не слабость моей воли, я бы была сейчас мертва или очень больна.

Вопрос стоял просто: могу ли я смириться с собственной телесностью или нет. Я смогла. И я не могу и не хочу никогда больше осуждать тех, кто дает слабину в чем-то, не справляется, сдается, идет на поводу у своего тела и чувств: я одна из них, и слава богу.

Текст: Арнери

Фото: Shutterstock

Подписывайтесь на нашу страницу в Facebook
26.02.2016

Не забудь поделиться статьей: