Это очень … невыносимо страшная подборка личных воспоминаний людей, переживших Освенцим и Треблинку, спасшихся из Варшавского и Каунасского гетто, сумевших побороть в себе ненависть и страх и сохранить способность радоваться жизни. Это тяжело, но необходимо читать всем, чтобы знать и помнить, до какого ужаса могут дойти люди в страсти к уничтожению друг друга.
Сэм Ицкович, 1925, Макув, Польша Описывает газовые камеры в Освенциме.
Сначала они запускали туда всех женщин, а потом уже мужчин. Иногда оставалось 20 или 30 человек лишних, которые туда не помещались, так что детей они всегда оставляли на потом. И когда бункер уже заполнялся настолько, что больше людей уже не помешалось, не помещалось… они пускали детей ползти прямо по головам, просто заталкивали их внутрь, чтобы уместить всех. И тогда за ними захлопывалась дверь, толстая дверь, толщиной около шести дюймов… И потом изнутри слышался только громкий стон: “Шма…” (начало иудейского символа веры) и больше ничего. И это занимало от пяти до десяти минут.Абрахам Бомба, 1913, Германия Рассказывает, как стриг волосы женщинам, которых затем отправляли в газовые камеры Треблинки.
«У нас были ножницы. Мы срезали у них пряди волос. Стригли их. Бросали их на пол, в сторону, и все это должно было занимать не больше двух минут. Даже меньше двух минут, по… потому что сзади была толпа женщин, ожидавших своей очереди. Вот как мы работали. Это было очень тяжело. Тяжело особенно потому, что кое-кто из парикмахеров, они узнавали в этой очереди своих близких, своих жен, матерей, даже бабушек. Только представьте себе: нам приходилось стричь им волосы, но нельзя было даже словом перемолвиться с ними, потому что разговаривать было запрещено. Стоило нам сказать им, что их ждет… ох… что через пять или семь минут их загонят в газовые камеры, как тут же началась бы паника, и всех их все равно убили бы».
Абрахам Левент, 1924, Варшава, Польша Рассказывает об условиях жизни в Варшавском гетто.
Голод в гетто был такой, что люди просто падали на улицах и умирали, маленькие дети попрошайничали и каждое утро, выходя из дома, ты видел покойников, накрытых газетами или какими-нибудь тряпками, которые прохожим удавалось найти, или тебе удавалось найти… люди увозили трупы на тележках, относили их на кладбище и хоронили в общих могилах. Каждый день тысячи и тысячи людей погибали от недоедания, потому что немцы просто не снабжали обитателей гетто продовольствием. Продуктов не было. Ты не мог пойти и купить что-нибудь поесть или получить паек. Ты был обречен. Если у тебя не было еды, тебя ждала голодная смерть, вот и все.Шарлин Шифф, 1929, Горохов, Польша Рассказывает, как добывала пищу, чтобы выжить в лесах после своего побега из Гороховского гетто.
Я не знаю, но это поразительно, каким изобретательным ты становишься, когда ты голоден и окончательно доведен до отчаяния. Я никогда бы… даже когда я сама произношу это, я не могу поверить. Я ела червяков. Я ела жуков. Ела все, что только можно было положить в рот. И я не знаю, иногда я чувствовала себя ужасно. Там росли какие-то лесные грибы. Я уверена, что среди них были несъедобные, не знаю, ядовитые. Меня тошнило. С желудком творилось что-то кошмарное, но я все равно их ела, потому что мне необходимо было хоть что-нибудь жевать. Я пила воду из луж. Ела снег. Все, до чего только могла дотянуться. … И… ох… мне случалось есть дохлых крыс, да, я их ела.
Доротка (Дора) Гольдштейн Рот, 1932, Варшава, Польша Рассказывает, как женщин наказывали за побег заключенных из Штуттхофа.
И нас наказали, заставили простоять двенадцать часов голыми на холоде, а кроме того, они выбрали четверых или пятерых, я точно не помню, скольких женщин, и на глазах у остальных — нас всех выстроили в ряд, понимаете — они изнасиловали их, да так, что я никогда не читала о таком и не видела, ни в кино, ни по телевизору, хотя, казалось бы, у нас каких только ужасов не показывают по телевизору, все, что только угодно. И вот, смотреть, как немцы насилуют этих молодых женщин, и резиновыми дубинками, и… и моя мама, которая стояла рядом со мной, она взяла и закрыла мне глаза своей ладонью, чтобы я не видела, не увидела там половой акт в первый раз. Раньше я никогда в жизни не видела, как это происходит.Фрици Вайс Фрицхаль, 1929, Ключарки, Чехословакия Рассказывает о том, как проходила процедура “селекции” в Освенцим.
Мы должны были показать, что у нас еще остались силы — чтобы работать или чтобы прожить еще один день. Я помню, как некоторые женщины, когда у них начинали снова отрастать волосы и в этих волосах была видна седина, и вот они шли и брали маленький кусочек угля из тех пузатых печей, которые были в бараках. И вот они брали этот уголь и подкрашивали им волосы, чтобы… чтобы выглядеть чуть-чуть помоложе. Я хочу сказать, что там, в тех условиях, седина у человека появлялась уже в восемнадцать или, может быть, девятнадцать лет. И вот мы бегали, бегали перед тем, кто должен был проводить эту “селекцию”, чтобы показать ему, что мы в состоянии прожить еще один день. Если у тебя была ссадина или прыщ, если ты бежал недостаточно быстро, если тому конкретному немцу, который проводил “селекцию”, почему-то не нравилось, как ты выглядишь, — они стояли там и показывали дубинкой направо или налево, когда мы пробегали перед ними. И ты никогда не знал, в какой шеренге оказался — хорошей или плохой. Одна из них отправлялась в газовые камеры, а другая возвращалась в лагерь, в бараки, чтобы прожить еще один день.
Лили Аппельбаум Малник, 1928, Антверпен, Бельгия Рассказывает о приеме новоприбывших в Освенцим.
И они сказали: “С этой минуты вы не должны отзываться на свое имя. Отныне вашим именем будет ваш номер”. И я была совершенно сбита этим с толку, подавлена, упала духом; я почувствовала себя так, словно я больше не человек. Потом они обрили нам головы, и это было так стыдно. И еще когда они приказали нам раздеться и помыться, это было… они обращались с нами так, будто мы были животными. Эти мужчины ходили вокруг, смеялись и глазели на нас… только представьте себе молодую девушку в таком возрасте, которая еще никогда не раздевалась на глазах у кого-то, на глазах у мужчины, и которая должна была стоять там совсем голой… мне хотелось провалиться сквозь землю.Мартин Шпетт, 1928, Тарнов, Польша. Описывает расправу над евреями в Тарнове.
Я… весь день я подглядывал через щели между досками дранки. Отец говорил мне, чтобы я не смотрел, но как бы там ни было, я был ребенком, и любопытство было сильнее. И… ох, с крыши открывался вид на кладбище, и фургоны с телами… с мертвыми телами приезжали туда. И группы… они приводили туда группы евреев, которые должны были рыть котлованы, и тела сваливали туда, а потом тех, кто рыл котлован, их тоже расстреливали, и следующие, кого приводили на их место, сталкивали их трупы в этот котлован и сверху… сверху их заливали известкой, а следующая группа засыпала этот котлован и копала новый. Они приводили туда… они приводили туда беременных женщин и даже не тратили на них пули. Их закалывали штыками. Крики матерей, у которых они… у которых они вырывали из рук детей. И крики этих детей я слышу до сих пор.
Мисо (Михаэль) Вогель, 1923, Яцовце, Чехословакия. Рассказывает о крематориях в Биркенау.
Но сам лагерь — это действительно была настоящая фабрика смерти. В Биркенау было четыре крематория, две газовые камеры, два… два крематория по одну сторону железной дороги, две газовые камеры и два крематория по другую сторону. И рельсы подходили прямо туда, к крематориям. И весь лагерь видел. Вы видели пламя — не только дым — вы видели языки пламени, которые вырывались из труб. Ну конечно, когда они сжигали “мусульман” — так называли тех, от кого остались одни скелеты, — тогда шел только дым. Но когда горели люди, в которых еще оставалось немного жира, то из труб вырывалось пламя.Пэт Линч, США. Медсестра. Рассказывает о том, в каком состоянии были оставшиеся в живых заключенные во время освобождения лагеря.
Они были крайне истощены. Я не могла поднять ни одного из них. Я пыталась, но если бы мне удалось приподнять их, у них могла порваться кожа. Так что передвигать их нужно было очень, очень осторожно. Их кожа была ужасно тонкой. И вот я звала… ох, нужно было как минимум три человека, чтобы один… один держал голову, другой ноги, и мы очень осторожно поднимали их и выносили за ворота и дальше, подальше от этого места. … И мы не могли делать им уколы [подкожные инъекции] потому что не было места, куда ввести иглу. У них совсем не было кожи… не было мышц, только кожа и кости. Им просто некуда было сделать укол.
Ирена Хизме, 1937, Теплице-Шанов, Чехословакия. Описание медицинских экспериментов в Освенциме.
Еще я вспоминаю, как однажды в кабинете врача у меня брали кровь, и это было очень больно, так как они брали кровь с левой стороны моей шеи. Это так странно вспоминать сейчас. Они также брали у меня кровь из пальца, но это было не так больно. Еще я вспоминаю, что мне приходилось долго сидеть в ожидании измерения, взвешивания или рентгеноскопии. Еще я вспоминаю рентгеноскопию. И уколы. Я помню уколы. После этого я заболела. Поэтому меня отправили в эту больницу Я помню, что меня лихорадило, потому что я знаю, что у меня часто измеряли температуру, кто-то делал это. Я действительно возненавидела врачей Мне было страшно. Я очень боялась врачей – и до сих пор боюсь. Они были кошмарны. Я не могу идти в больницу и просто не могу позволить себе заболеть.Рут Мейеровиц, 1929, Франкфурт, Германия. Описывает свои воспоминания о крематориях Освенцима .
Крематорий был всего в нескольких минутах ходьбы. Трубы было видно от… ох, их было видно отовсюду, где бы мы ни были, и, конечно, мы слышали запах… сперва запах газа, когда он выходил… когда его выпускали из газовых камер, а потом, потом мы слышали запах горящих тел, горящей человеческой плоти. А потом они чистили решетки печей, и мы слышали этот скрип… это тот самый звук, который раздается, когда вы достаете противень из своей духовки, только гораздо… это было гораздо громче, так что мы все время слышали его, даже из бараков. И… ох, и когда я чищу духовку у себя дома, я и по сей день всегда вспоминаю тот звук – скрип решеток крематория.
Бригитте Фридманн Альтман, 1924, Мемель, Литва. Рассказывает об облаве на детей в Каунасском гетто в марте 1944 года.
Эти грузовики не предвещали ничего хорошего, особенно для маленькой девочки. Потому что к тому времени в гетто уже почти не осталось детей. Бабушка в панике засунула малышку в кровать, которая была одна на троих, а сверху накидала все одеяла и покрывала. Ну, то есть на самом деле она пыталась сделать так, чтобы все это выглядело просто как застеленная кровать. … Немцы все втроем принялись обыскивать комнату, и почти сразу же сдернули белье с кровати и обнаружили малышку. И вытащили ее оттуда. Когда они убедились, что в комнате больше никто не прячется и искать больше нечего, они потащили ее на улицу, к своему грузовику. А бабушка… бабушка выскочила, выскочила за ними… упала, упала на… бросилась на колени, просила, умоляла, кричала и плакала, побежала за ними на мостовую, к грузовику, а там какой-то солдат ударил ее своим ружьем или дубинкой, и она упала на землю, упала посреди улицы. Грузовик дал газ, а она осталась лежать. Они забрали нашу девочку, а в грузовике были другие дети. Я видела это из окна. И после того, как я увидела это, мне хотелось закрыть глаза и больше уже не видеть ничего».Барт Стерн, 1926, Венгрия Рассказывает, как ему удалось уцелеть и дождаться освобождения Освенцима.
А выжить мне удалось просто чудом. Там была… в передней части каждого барака была такая небольшая будка, отдельное помещение для “блокальтесте”, а “блокальтесте” — это значит начальник, старший по бараку, и вот в этих кабинах лежали хлебные ящики. Хлеб доставляли… его приносили в таком ящике, закрытом на замок, чтобы никто не мог до него добраться. У одного ящика дверца, петля была сорвана, и я спрятался в этом ящике, перевернутом вверх дном. И тут идут обыскивать, и он даже пнул мой ящик ногой, но, к счастью, тот сдвинулся. Я был таким тощим, что он сдвинулся. Я видел его… и я был уверен, что мне конец. Вот так я остался в живых. Но когда они уже ушли, когда немцы ушли, примерно через час, их след простыл, и я хотел вернуться обратно в бараки, но поляки и украинцы, которых не увели на марш смерти, они не впустили меня. И тогда я стал прятаться в груде мертвых тел, потому что в последнюю неделю крематорий уже не работал и трупы просто громоздились один на другом, все выше и выше…Так мне посчастливилось уцелеть.
Томаш (Тойви) Блатт, 1927, Избица, Польша Рассказывает про газовые камеры.
Я уверен, что, когда они попадали в газовые камеры, они не понимали этого. И когда газ только начинал идти, вероятно, они не… не сознавали, что с ними происходит. После того, как я заканчивал стричь им волосы, нам приказывали выйти, и… ох, еще по дороге обратно в мой… в лагерь, где были наши бараки, я уже слышал шум мотора, газового мотора, который работал с таким высоким… Вы понимаете, звук газового мотора, и потом крик. Они начинали… Они начинали кричать, очень громко, вот так: “Аааах…” — очень громко, даже громче, чем шумел мотор. У них там был мощный мотор. Потом, минут через 15, крик становился тише… тише и наконец умолкал.Йозеф Майер, Лейпциг, Германия. Рассказывает о том, как вел себя во время Нюрнбергского процесса бывший комендант Освенцима Рудольф Гёсс.
Он ничего не чувствовал. Он называл это трудной обязанностью. Никакого удовольствия от этого он не получал. Удовольствия он не испытывал. Я спросил: “Разве вы не забавлялись, делая это?” Я хотел испытать его, проверить, не садист ли он. Но он не был садистом. Он был абсолютно нормален. Он выполнял свой долг. Я действительно верю, что он выполнял свой долг. Он делал это… полагая, что он выполняет свой долг. Он считал это своим долгом, и он закрывал глаза на ненормальность тех поступков, которые совершал; на ту пропасть, немыслимую пропасть, в которую должно опуститься человеческое существо, чтобы выполнять такого рода обязанности. Против которых нормальный человек, по-моему, взбунтовался бы. Скорее сам умер бы, чем совершил такое. Использованы материалы с сайта «Энциклопедия Холокоста» – http://www.ushmm.org/ru/holocaust-encyclopediaПодписывайтесь на нашу страницу в Facebook